Форум поклюнников группы Fleur

Печальный Клоун пишет:

цитата:

какую-нить личную лирику сомнительно обнародовать...

Кстати...
О лирике...
Сегодня закончился прием на конкурс рассказов "Дары волхвов".

Очень лично-лиричный рассказ...отослала...

Зацените...

Скрытый текст

Кроманьонская Венера.
«Обидеть художника может каждый» - сказал как-то Ося Бендер и был прав. Его тезка и художник по специальности Остап Потапенко пришел к аналогичному выводу вчера вечером. После развода с женой. Она была такой хозяйственной, его Танюша. Его? Нет. Теперь уже не его, и не Танечка Потапенко, а величественно посторонняя чужая Татьяна. Даже не так. Татьяна Васильевна. С накрашенными длинными ресницами, выщипанными бровками, тонкими пальцами, золотыми колечками, цепочками, сережками и мечтой о личном автомобиле.
Все это после развода осталось при ней: тонкие пальчики, колечки и мечта об авто, такая мало возвышенная и простая. А Ося при ней, при жене, не остался, потому как был ею брошен, покинут. Оскорбила Таня его разводом, на который подала втихомолку. Душа художника ранима и свободна. Мечтания Оси о возвышенном зачастую не превращались в денежные знаки, за которые удалось бы приобрести мало возвышенное для супруги. Странно и несправедливо.
Но порой деньги у Остапа водились. Нерегулярно. Бывало - много.
Надо же было случиться невероятному. Именно сегодня Остап получил за монументальную роспись целых четыреста рублей. Крепко-советских, с восхитительным гербом из колосьев.
Получил, ин Танюшку, маленькую шуструю синичку, ставшую вчера Татьяной, не вернешь. Запоздание средств ценой немалой бабахнуло да хлестануло.
Бежать, удрать, забыть.
С этюдником, акварелью, набором беличьих кистей да рюкзаком на костистых плечах, Остап Потапенко отправился на пленэр в Крым.
Поезд до Симферополя. Билеты вырваны в давке за пятнадцать минут до отхода состава. Кому не повезло в любви – везет в… другом.
Мимо проносились короткошерстные степи, поля ярко цветущих подсолнухов, стирая год за годом Таню, Танечку, Танюшу, из жизни и памяти Остапа.
Крым встретил рифами, плюшевыми скалистыми горами, пещерами и морем. Соленой водой с берегами из гальки, песчаными пляжами, видами плато из спрессованного ракушечника. Разный берег – неодинаковая вода. Так принимает горное побережье, то, что не степное, то, что живописно.
Ух-х!
Рисовать, купаться, любоваться вспученными местами доисторического океана – пик счастья и вдохновения. Человек уйдет, а горы и моря останутся. Они непреходящи. Райское варево из звезд, мальков, степной травы и бризов, меняющее цвет по велению солнца.…
Ух-х!
Живописать, окунаться в легкую несущую куда-то и обнимающую воду… вновь писать всю эту красоту лессировками…
Прав был, быть может, когда-то бывший Остаповский одноклассник, по совместительству Танькин первый ухажер. Впрочем, может статься и не первый:
- Сучка она, эта Танька, только рублем жизнь меряет – ничем более. Любовь ей незнаема.
- Но ведь она красивая! – возражал Остап.
- Обалдуй! Что может быть красивого в корысти!
- Тонкость линий… - задумчиво невпопад отвечал ему Потапенко.
Ровно через три недели, наполнив папку огромным множеством набросков и картин разных размеров, Остап окончательно забыл бывшую супругу. Это произошло в тот момент, когда на одном из безлюдных берегов он повидал богиню.
Ею была девушка лет двадцати двух с фигурой кроманьонской Венеры и татуировкой под левой грудью.
Девица стояла без лифа, в одних трусиках и ее огромные, величиной с хорошенькие дыньки, груди завершались черными сосками. Живот ее был плодороден, не худ, но безумно привлекателен. Как ложе изголовья для усталого путника, чисто мир и покой.
Девушка выгибалась, подставляя сочные бока бризу, ласкающему и тешащему ее, а за ней наблюдали. Созерцал ее Остап и два спутника девицы, парни лет восемнадцати, весело грызущие семечки возле шатра из брезента, в котором молодые люди, видимо, ночевали втроем.
Пригожа…
Никаких низменных мыслей не пронеслось у художника, потому что сверкнули иные думы. О братьях и любящих сестрах - другинях, о хранительницах рода и величии женщин, превозносившихся древними племенами. Племенами, поклоняющимися силам природы.
Странно. Ранее Остап удивлялся, ему казался мерзким да уродливым вид грудастых фигурок, вырезаемых предками из камня. Однако ж, увидев кроманьонскую Венеру воочию, Остап принял новое исповедание.
На небе, раскрашенном Ярилой вечерними мазками, сверкал тонкий и ранний мусульманский серп. Рядом горела звезда. Планета. Дьявол! Это была Венера.
Суеверный страх, смешанный с восторгом, бьющий в голову чем-то еще, пронизал Остапа насквозь. Остап решил. Железно. Коль встретит такую же – женится. Ежели нет – будет одинок.
Художник долго не мог заснуть.
Втиснувшись в спальный мешок, глаз не прикрыл, наблюдал, мечтал. Казалось, на самом краю Света находился. Месяц зашел. Непроницаемость неба слилась в единое с морской штильной гладью. Стерео звезд безумно распласталось по стихиям. Горизонтом стала береговая черта, располагавшаяся в шагах двадцати. Очень далеко горел маленький костерок, в том самом месте, где устроились на ночлег те трое.
Это была последняя ночь художника в Крыму. Выбираясь на попутках с территории полуострова, другого способа не было, Остап измучился.
А, возвратившись, понял: отдых было просто сном. Ярким и сохранившим следы на акварельной хлопчатке.
Через полтора года Танька вышла замуж за какого-то состоятельного москвича-антиквара, владельца серой роскошной «Волги». Продала их с Остапом жилище и сиганула в столицу.
Остап ей не мешал. Не зачем было, да и противно.
Потому как только с кладбища, где под гранитом похоронил отца. Больше родни у Остапа не осталось. Только квартира отцовская – нажиток его двухкомнатный.
Зато были друзья. В дыму сигарет да по сто грамм. Часто без закуски. Единомышленники. Здорово.
Крымские пленэрные работы давно были раздарены знакомым девушкам, а сам Остап трудился в художественно-производственном комбинате. Предприятии прочном и стабильном. С ночевками, когда аврал.
Панно на стенах сельских клубов давали приличный доход, не хотелось в жизни что-то менять, даже о завтра не думалось. Добра не весят худом. Венера позабылась, растворившись в земных мужицких буднях, уйдя в небеса легкой грезой, перетворившись в маленькую светлую точечку.
Но «завтра» грянуло. Вначале стрижеными купонами. Бумажками, прилагавшимися к советским еще деньгам. Раскормленные и веселые продавщицы задорно отрезали купоны ножницами. Ежели не обладаешь цветными билетиками на продуктовый аттракцион, то и деньги твои цены не имеют.
А после громыхнула такая инфляция, такой развал! Разгромом, громом в жизни всех. Никому не нужными стали люди искусства, да и все остальные люди. Сельские клубы, оплот цивилизации села, сделались бесполезными. Деньги играли злые шутки почти со всеми, кроме тех, кто имел способность играть деньгами. Обычный народ прозрел, понял – спасение рынок: базарная торговля. Прочей работы-то и нет.
Подумаешь, велика наука… Тетки с сигаретными лотками и самогоном под перевернутым ящиком… Селяне, с колбасой кровяной, завернутой в тонкий целлофан да разложенной прямо на земле…
Остап устроился по чьей-то рекомендации торговать авто запчастями. Выгодное дело для хозяина предприятия, с битых Жигулей детали, а для Остапа – заработок приличный обещан. Три процента с прибыли.
Однако кто торгует – тот горюет.
Ох, не по плечам кафтан пришелся, не пошла работка…
Сперва Остап Потапенко опростоволосился с долларами.
За доллары торговля поощрялась. Но кто их раньше видал? В полутьме как-то подъехал парень в пиджаке цвета бордо, сунул Остапу в руки сотку. Остап пощупал на бугристость – настоящая. Все честно. Отвесил сдачи. А бумажечка зелененькая одним долларом после оказалась: не на число, написанное, надо было смотреть, а на личность президентскую, иную, на сей зелени изображенную. Остался Остап без зарплаты.
Хорошо, что есть товарищи бывшие, комбинатские… С утра, на голодный желудок – работать. Так до вечера. Холод иль зной – на улице. Часам к восьми – к кому-то в гости, где, если повезет, борщом накормят да самогоном попотчуют.
В квартире у Остапа даже тараканы пропали – только пауки остались и плесень в холодильнике.
Все бы ничего, да тонкое рвется. Как-то подъехал грузовик, вышел водила, а с кузова еще несколько мужчин выскочило. У одного в руках ствол, другой – пером Остапу под ребро, а остальные тщательно сгребли весь имевшийся товар, неспешно рассортировав его по кузову: в одну сторону – аккумуляторы, в другую – резину турецкую, а и исчезли во тьме.
Нет - нет. Хозяин не злился, руками не размахивал. Молвил спокойно, подсчитав убытки:
- Ты, чмо, в течение месяца со мною рассчитаться должен.
- Как я смогу?
- Продавай свою квартиру…
- Горехват ты, Остап,– Сказала, со вздохом, жена бывшего напарника, вытирая со стола хлебные крошки.
На столе красовалась пластиковая бутылка сивухи и пять граненых стаканов. Из закуски – соленые огурчики с дачи да грибочки из лесу. Пять мужиков рассуждали об акварелях Волошина, которые они решили на пьяные головы сравнивать с живописью Врубеля.
- Да все путем, прорвусь! – заверил супругу приятеля, Танькину подружку, много выпивший и порядком повеселевший Остап.
- Семья воюет, а одинокий горюет, – прошептала уставшая женщина, отправляясь в соседнюю комнату.
- Это кто там с тобой воюет? – взревел, вставая из-за стола, муж хозяйки.
Она обернулась, уже возле дверей, пожала плечами:
- Я имела в виду то, что мы с тобой вместе. Вдвоем воюем за выживание…
За мутным жирноватым кухонным окном горела звезда. Быть может Венера, а возможно и Марс, бог войны и разорения.
Через день, когда хмель сошел, а боль головная слетела, Остап с радостью пришел к выводу, что он сможет рассчитаться с хозяином, поменяв двухкомнатную отцовскую квартиру на однокомнатную. С доплатой.
Люди сразу заинтересованные нашлись. Хорошие люди, знакомые с нотариусом, серьезные. Все документы оформили дельно. Остап теперь жизнью научен был: ко второму нотариусу с ними зашел и к третьему. Все верно: без подвоха. Деньги в банке проверены, пересчитаны машинкой специальной.
Пожали друг другу руки после сделки, расстались. Садиться в транспорт Остап побоялся, брать такси – тоже. Пошел пешком.
И вдруг навалилась тьма, пахнув в нос чем-то зловонным. По туманному полю – светлые разводы, паутиной прорисовавшие какой-то знакомый, позабытый образ. А когда Остап очнулся, он находился почему-то в своей новой однокомнатной квартире, – денег как не бывало. Клофелин.
Месяц срока подходил к концу. Выход просматривался один, все тот же выход…
Хату в дальнем от города селе Остап приобрел без труда, долг хозяину был отдан – однокомнатная квартира продана.
Как жить в таком месте человеку, не приученному к крестьянскому труду? Как?
Спаситель явился жарким летним днем, распахнув пропитанную сыростью шаткую дверь сельской мазанки.
- Эй! Хозяин! Твоя хата валится на бок! Рук, что ли нет? – весело заорал старый друг, талантливый человек Назаров, с которым Остап разукрасил да оформил не один сельский клуб.
- Не люблю я ее, чертову хату. – Честно ответил Остап, похлопывая гостя по плечам.
- А Тараса Григорьевича любишь? Поэт в такой же хатке жил. – С хитрым прищуром спрошено и видно неспроста.
- Угу. Люблю. Поминаю его незлым тихим словом*. Иногда, под селедочку.
- Есть дело на сто тысяч. – Загадочно кивнул Назаров.
- Прям таки на сто? – ухмыльнулся Остап.
- Надо отреставрировать жилище Тараса Шевченко. Срок – месяц.
- Дом Сан-Донато в Киеве? – все это смахивало на шутку, буффонаду.
- Эх ты, темный человек. Особняк этот в Киеве – здание музея, и никогда Шевченко там не обретался.
- А где жил?
- Много где. Но у меня заказ на реставрацию хаты, в которой он родился.
- Здорово! – глаза Остапа заблестели. Нищета отступила.
- Инструменты заготовлены. Будем работать втроем. Машина ждет. На сборы – пять минут и не секундой больше.
Больше и не понадобилось. Рабочий костюм, сменное белье, бритва, расческа и зубная щетка – быстро собираемые вещи.
Надышались эпоксидными смолами и пылью…
Работали без остановок и перерывов на обед, лишь поздней ночью впадая в короткий, прерывистый сон. Просыпались в пять утра, чтобы продолжать. Тщательно чистили древние оконные рамы от старого покрытия. Работа тонкая, пусть и несравнимая с реставрацией икон-картин, да все ж восстановление.
С тремя друзьями заказчики рассчитались честно, поскольку те уложились в сроки. Но Остапу не удалось купить на заработанные деньги хоть какое-нибудь приличное жилье в родном городе. Цены мерзостной склизкой лягухой скакнули вверх. А работа в городе для Остапа была, находилась, ведь хата Шевченко стала своеобразной рекомендацией. И ночуя по квартирам друзей, по чердакам их да подвалам, периодически останавливаясь на вокзале, Остап вкалывал и был счастлив. Житье бобыльское не так уж худо, коль свыкнешься с ним. Коль свыкнешься.
Назаров слег первым – рак желудка.
Остап держался, но болела нога, зверски. Невозможно ступить. Областная больница на краю города, расположенная в сосновом бору, казалась милой, спасительной, приветливой.
-Какой такой прием хирурга? Прописка ваша где? В селе? Ну, так и идите к врачу там. Если фельдшер решит, то пошлет вас в районную больницу, а уж оттуда вас направят к нам, может и не понадобится… - скептически оглядев небритого Остапа, заявила медсестра в приемной.
- А если я заплачу за прием? – с тоскою спросил ее художник.
- У нас медицина бесплатная пока еще. Таков порядок. – Ворчливо отмахнулась от него белохалатная тетка.
Остапа забрали по скорой, когда температура зашкалила под сорок. Здоровая внешне правая нога оказалась пораженной сухой гангреной изнутри.
Переживший страшнейший шок Остап, владелец только одной левой нижней конечности, потерял аппетит и не испытывая голода худел, таял горящим воском. От него остались лишь огарки глаз на бледном лице, обращающиеся по ночам к самой яркой небесной звезде.
Коляка, горемычный урод, ведь не старый – всего-то сорок четыре года. Правду говорят в народе – не старость калечит, а горе. Что-то стало сердце пустым, безнадежным. Вера, вера в справедливость пропала у Остапа. То, что держит человека на Земле и дает крепко стоять на тверди даже без ног. «У Алексея Маресьева была вера» - думал с тоской Остап - «Научившись вновь ходить после восемнадцати суток ада и ампутации обоих конечностей, Алексей прожил замечательную жизнь. В замечательной, как ему казалось, стране».
Одинец и бездомок Остап не был нужен своей державе. Ненадобен никому. Самой завалящей бабе, псу бродячему.
- Побираючись тоже живут. – Изрек молодой хирург, выписывая Остапа из больницы.
- Обидеть художника может каждый! – с горечью, припрятанной в улыбке, ответил Остап.
- Молодца, смеешься. Значит, все пучком! – хлопнул Остапа по плечу эскулап, почти мальчишка. Он не знал, что от Потапенко осталась одна лишь скорлупа, оболочка непутная, в которой ничего уж нет.
В новую никелированную коляску усадили и выпустили в мир.
Дзинь-дзынь белые монетки. Дцынь.
- С болью тяжкою оставил в это утро он тюрьму: жаль не жизни, а свободы, жалко волюшки ему. – Пел Остап.
- Дзинь! – отвечали монетки бубенцами, сопровождая бесталанное пение изуродованного, без просыха пьяного, одноногого. Бывшего художника и реставратора.
Голос хриплый, прокуренный. Но слух есть.
- Поклонился он народу, помолился на собор… И палач в рубахе красной
высоко взмахнул топор… - тянул насколько можно высоко Остап.
Мог бы и рисовать, сидя в парке. Только руки не те уже - дрожат.
Дзынь – мелочь. После – шорох: довольно крупные купюры от бывших знакомых.
Хотя иные-то людишки, ведомые Остапу, проходили отворачиваясь. Не замечая. Остап на них в обиде не был – сам всех дичился.
Вечером пил с бомжами да нищими и, проводя ночь под открытым небом, иногда ходил под себя. Это было плохо: не подавали. Отвратительный смердящий запах отталкивал. Хотелось бы пудами денюжку грести, ан и горстки не дают.
Когда наступили холода, пить спиртного пришлось больше – для тепла.
Но однажды мучения закончились. Со страшным обморожением Остап попал в больницу, все ту же, расположенную в сосновом бору на краю города. Он не знал, как там очутился. Проснувшись в белой палате, ощутил прилив счастья от чистого запаха белья и целомудренной пахучей хлорки. Оказалось, что теперь он без обеих ног, но и это не огорчило.
В ласковом, приятном сне к нему явилась та юная грудастая крымская девушка, которую он мысленно называл кроманьонской Венерой. Она разговаривала с ним шепотом, в самое ушко, а ее длинные смолистые волосы развивались, словно в журнале мод.
- Я так ждала тебя. Все время ждала. Мы погибли через два дня после твоего отъезда втроем, под огромным обломком скалы, сорвавшейся на нас.
- Твои спутники, кто они тебе? – почему-то с ревностью спросил Остап, хотя понимал, что это сон. Просто сон.
- Не они мне, а я им. – Весело рассмеялась девушка. – Я - их символ, их мать, сестра – не жена. Я - птица сирин. Райская птаха. Мария троерукая, защищающая всех, кто алчет помощи.
- Женою мне будешь? – Управляемый сон, замечательный.
- Да. Ведь ждала тебя я все эти короткие мелкие минутки твоей земной жизни. Ожидала. - Сказала и сникла. На время.
Плотский конец Остапа Потапенко пришелся на воскресенье. Его похоронили там, где город отвел место для бездомных и неопознанных трупов. Могильщикам странно было наблюдать причудливую улыбку, застывшую на губах покойного попрошайки.

* І мене в сем’ї великій, в сем’ї вольній, новій, не забудьте пом’янути незлим тихим словом.
Т. Шевченко

В общем люди, никогда не судите о личном и о лирике, если сами что-то считаете сомнительным.
И еще...
Меня поражает привычка некоторых людей испортить реальность других людей, и после этого делать вывод, что кто-то плох на основе своих же поступков.
ПК, у меня нет "личной" лирики, поэтому у меня и "запретов" на собеседников нет.